Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Всегда поражало умение Бажова увидеть главное и по-своему, точно, лаконично, с народными речениями, выразить это. Он никогда не навязывал своего мнения, говорил негромко, даже в каком-то извинительном тоне, но всякий раз умел облечь свою мысль в такую форму, что она надолго оставалась в памяти. Делал это неназойливо, без всякого апломба или ссылок на свое старшинство (упаси бог, не терпел!), а как-то незаметно, деликатно, как и все, что он делал. Не помню случая, чтоб он рассердился, вышел из себя и повысил голос, хоть бывало всякое; эта его черта была поистине удивительна, как поражающе удивительна была необыкновенная широта бажовских знаний; а за всем этим скрывалась подлинная доброжелательность к людям, неизменные постоянная приветливость и готовность помочь.
Не забыть, как однажды он вступился за меня. Шло обсуждение писательской продукции — творческий отчет. Досталось, конечно, крепко: писатели любят «препарировать» друг друга. Им только дай, наговорят такого, сам себя не узнаешь. Видимо, сочтя критику излишне строгой, а в чем-то и претенциозной, дождавшись, когда выскажутся все, Павел Петрович положил трубочку на стол (курил он много, а на заседаниях посасывал потухшую — ни минуты не мог обходиться без нее) и неторопливо молвил: «Тут про Бориса всякое говорили. А я вот так скажу: другой поедет — ничего не привезет, а Борис поедет — пятнадцать тем привезет. Это ведь тоже чего-то стоит… Вот газ на Сосьве открыли. Кто туда поехал? Конец не близкий. А Борис поехал…»
Как возмутился он, когда Хазанович в пылу споров брякнул про одного из наших общих знакомых в том смысле, что у него-де «сейчас плохо и всегда будет холодно и плохо».
— А вот это уже никуда не годится, — заявил Бажов, и складки на его лбу сошлись, он весь посуровел.
Больше всего не терпел залихватства, оскорбительных легковесных суждений. Безусловно, основываясь на его же замечаниях, можно утверждать, что он поддерживал известный тезис: к критике надо прислушиваться, но не надо ее слушаться. Ну и, конечно: критика должна быть справедливой, объективной. Наверное, это была его самая драгоценная черта — всегда следовать истине, отстаивать справедливость.
Замечу, что эти «пятнадцать тем» я ощущаю горбом на протяжении всей жизни. Как в воду глядел учитель! Очевидно, он уже тогда подглядел то, что с возрастом стало еще заметнее, если верить суждениям друзей: трудоспособность, неуемное, жадное стремление все увидеть, объять, обо всем написать, ничего не упустить, чтобы силой пера, быть может, повлиять на те или иные общественные процессы, на развитие событий текущей жизни, донести нечто важное до сознания читателя. Нелегкая задача, но есть ли цель выше?
Бесспорно, Бажов ценил энергию, трудолюбие, хорошую творческую жадность и напор (последнее, как бывшему журналисту, ему было особенно понятно и близко), но это не мешало ему видеть и недостатки; а тем, в кого он верил, от кого чего-то ждал в будущем, он считал просто необходимым говорить вещи серьезные, выдвигать повышенно строгие требования.
Не случайно неодобрительно относился ко всякого рода разглагольствованиям насчет того, что писать пером теперь время отошло — медленно; надо работать на машинке — быстрее. Подобные рассуждения коробили его (хотя машинку — подарок Литфонда к юбилею писателя — принял и печатал на ней письма одним пальцем).
«Сделать, конечно, надо успеть многое, надо стараться, а спешить нельзя…»
Помню, как в трудную для меня пору жизни, стремясь поддержать, сделал дарственную надпись на книге: «В тяжелый год на легкую память». (Смысл: надейся, мол, минуют грозы.) И как приветствовал полученное мной приглашение быть собкором журнала «Огонек»: «Площадка большая и заметная… дальше от тебя зависит. Да ты не ленивый, я знаю…» Великая вещь доброжелательность, и как часто ее не хватает нам в общении друг с другом, — а как благотворно воздействует она на человека, прибавляя силы и помогая формировать здоровую нравственность.
Это письмо я получил уже после смерти Бажова. Валентина Александровна, жена Павла Петровича, вручила его мне после того, как мы проводили нашего большого друга в последний путь, в декабре 1950 года. «Оно написано для вас и должно быть у вас. Павел Петрович так хотел», — сказала Валентина Александровна, передавая шесть листочков мелкого машинописного текста, перепечатанного руками уральского сказочника.
Письмо — наглядное подтверждение заботы старого писателя о молодом литературном поколении, живое свидетельство того, что ему было далеко не безразлично, «кто будет после нас».
Сейчас не припомнить, о какой рецензии идет речь в письме, в архиве своем я ее не нашел. Обычно Павел Петрович рецензий не писал, но, видимо, в данном случае отошел от своего правила, и, надо думать, все с той же целью — сделать необходимое, помочь молодому начинающему коллеге лучше разобраться, чего тот достиг, а чем не надо обольщаться, что хорошо и правильно, а что, быть может, ошибочно и способно помешать дальнейшему росту.
Павел Петрович не касается очерка, публицистики, избрав для разговора строго ограниченную тему — жанр художественного рассказа, вероятно усмотрев тут наиболее уязвимое место. Поясню, что разбираемые им рассказы все были написаны в военные годы и являлись выражением общих для всего народа чувств, жгучего желания автора в меру отпущенных ему возможностей послужить общему делу победы, которому в тот момент отдавал себя каждый. Однако то, о чем говорит Бажов, никак не утеряло своего значения и сейчас. В этом непреходящая ценность письма.
Думаю, что критические суждения и советы, содержащиеся в этом дорогом для меня письме, заставят задуматься многих. Особенно они могут оказаться полезными и сослужат добрую службу тем, кто нетерпелив и самоуверен и с пеленок готов причислять себя к гениям, забывая, что до гения лежит длинный и тяжкий путь строгой самооценки и неустанного, не знающего скидок и послаблений, труда, самоусовершенствования.
Думал ли Павел Петрович, когда писал, что скоро умрет, а так много остается невысказанным…
«Борис Степанович!
Знаю, что ты принадлежишь к той группе людей, у которых завтрашний день заслоняет последующие, что критику ты не очень жалуешь, с поправками редко соглашаешься и к нашему брату — старикам относишься со снисходительностью своего возраста: тоже учителя. Что они понимают! За всем тем мне хотелось написать тебе в дополнение к рецензии, которую все же надо считать поддерживающей. Не поленился даже новую копирку заложить. Пусть и у меня памятка останется, что пытался поставить вопрос по-серьезному, что, подписывая рецензию, знал, где кончается журнальная литература и где начинается книжная.
Кому-кому, а тебе, пишущему на злободневные темы, последнее надо знать до тонкости, чтобы
